FlatPress

Python скрипт для пальмового жира. Версия 1

# -*- coding: cp1251 -*-

import os
import cv2
import numpy as np
from tkinter import (
    Tk, Button, Label, Frame, filedialog, messagebox,
    Toplevel, Scale, HORIZONTAL
)
from PIL import Image, ImageTk

# —————- resample compatibility —————-
try:
    RESAMPLE = Image.Resampling.LANCZOS
except AttributeError:
    RESAMPLE = Image.LANCZOS

# —————- Global calibrated state —————-
calibrated_lower = None
calibrated_upper = None

current_image = None
current_image_path = None

# —————- Predefined HSV ranges —————-
STRICT_RANGE  = (np.array([5, 120, 120]),  np.array([25, 255, 255]))
SOFT_RANGE    = (np.array([0, 40, 40]),    np.array([35, 255, 255]))
NUCLEAR_RANGE = (np.array([8, 150, 140]),  np.array([18, 255, 255]))

# —————- Helpers —————-
def cv2_to_tk(img_bgr, max_size=(520, 520)):
    rgb = cv2.cvtColor(img_bgr, cv2.COLOR_BGR2RGB)
    im = Image.fromarray(rgb)
    im.thumbnail(max_size, RESAMPLE)
    return ImageTk.PhotoImage(im)

def mask_to_tk(mask, max_size=(520, 520)):
    pil = Image.fromarray(mask.astype(np.uint8))
    pil = pil.convert(”RGB”)
    pil.thumbnail(max_size, RESAMPLE)
    return ImageTk.PhotoImage(pil)

def detect_by_hsv(img_bgr, lower, upper):
    hsv = cv2.cvtColor(img_bgr, cv2.COLOR_BGR2HSV)
    mask = cv2.inRange(hsv, lower, upper)

    # morphology cleanup
    kernel = cv2.getStructuringElement(cv2.MORPH_ELLIPSE, (5,5))
    mask = cv2.morphologyEx(mask, cv2.MORPH_OPEN, kernel, iterations=1)
    mask = cv2.morphologyEx(mask, cv2.MORPH_CLOSE, kernel, iterations=1)

    percent = (np.count_nonzero(mask) / mask.size) * 100.0
    return percent, mask

# —————- HSV Calibrator —————-
class HSVCalibrator:
    def __init__(self, parent, bgr_image):
        self.parent = parent
        self.img = bgr_image

        self.win = Toplevel(parent)
        self.win.title(”HSV Калибровка”)

        # sliders
        self.h_min = Scale(self.win, label=”H min”, from_=0, to=179, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.h_min.set(0);    self.h_min.pack(fill=”x”)
        self.h_max = Scale(self.win, label=”H max”, from_=0, to=179, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.h_max.set(179);  self.h_max.pack(fill=”x”)

        self.s_min = Scale(self.win, label=”S min”, from_=0, to=255, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.s_min.set(0);    self.s_min.pack(fill=”x”)
        self.s_max = Scale(self.win, label=”S max”, from_=0, to=255, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.s_max.set(255);  self.s_max.pack(fill=”x”)

        self.v_min = Scale(self.win, label=”V min”, from_=0, to=255, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.v_min.set(0);    self.v_min.pack(fill=”x”)
        self.v_max = Scale(self.win, label=”V max”, from_=0, to=255, orient=HORIZONTAL, command=self.update)
        self.v_max.set(255);  self.v_max.pack(fill=”x”)

        # preview
        self.preview = Label(self.win)
        self.preview.pack(pady=8)

        self.update(None)

    def update(self, event):
        global calibrated_lower, calibrated_upper

        lower = np.array([self.h_min.get(), self.s_min.get(), self.v_min.get()], dtype=np.uint8)
        upper = np.array([self.h_max.get(), self.s_max.get(), self.v_max.get()], dtype=np.uint8)

        calibrated_lower = lower
        calibrated_upper = upper

        # preview on downscaled image
        img_small = cv2.resize(self.img, (600, 600), interpolation=cv2.INTER_AREA) 
            if max(self.img.shape[:2]) > 600 else self.img

        _, mask = detect_by_hsv(img_small, lower, upper)
        tk = mask_to_tk(mask)
        self.preview.configure(image=tk)
        self.preview.image = tk

# —————- Main GUI —————-
class PalmApp:
    def __init__(self, root):
        self.root = root
        root.title(”Palm Detector — Triple + Calibrated”)
        root.geometry(”1200×760”)

        ctrl = Frame(root)
        ctrl.pack(side=”top”, pady=8)

        Button(ctrl, text=”Открыть изображение”, width=20, command=self.open_file).pack(side=”left”, padx=5)
        Button(ctrl, text=”Строгий режим”,       width=20, command=self.run_strict).pack(side=”left”, padx=5)
        Button(ctrl, text=”Мягкий режим”,        width=20, command=self.run_soft).pack(side=”left”, padx=5)
        Button(ctrl, text=”Ядрёная пальма”,      width=20, command=self.run_nuclear).pack(side=”left”, padx=5)

        # ? Новая кнопка
        Button(ctrl, text=”Калиброванный режим”, width=20, command=self.run_calibrated).pack(side=”left”, padx=5)

        Button(ctrl, text=”Калибровка HSV”,      width=20, command=self.open_calibrator).pack(side=”left”, padx=5)

        # display
        disp = Frame(root)
        disp.pack(fill=”both”, expand=True, padx=6, pady=6)

        self.left_label = Label(disp)
        self.left_label.pack(side=”left”, padx=10, pady=10)

        self.right_label = Label(disp)
        self.right_label.pack(side=”right”, padx=10, pady=10)

        self.img = None
        self.last_mask = None

    def open_file(self):
        global current_image, current_image_path
        f = filedialog.askopenfilename(
            title=”Выберите изображение”,
            filetypes=[
                (”Images”, ”*.jpg *.jpeg *.png *.bmp *.tif *.tiff *.webp”),
                (”All files”, ”*.*”)
            ]
        )
        if not f:
            return

        img = cv2.imread(f)
        if img is None:
            messagebox.showerror(”Ошибка”, ”Невозможно открыть файл”)
            return

        current_image = img
        current_image_path = f
        self.img = img

        tk = cv2_to_tk(img)
        self.left_label.configure(image=tk)
        self.left_label.image = tk

        self.right_label.configure(image=None)
        self.right_label.image = None

        self.last_mask = None

    def show_result(self, lower, upper, title):
        if self.img is None:
            messagebox.showwarning(”Нет изображения”, ”Сначала откройте картинку”)
            return

        percent, mask = detect_by_hsv(self.img, lower, upper)

        # highlight
        overlay = self.img.copy()
        overlay[mask > 0] = (0, 140, 255)
        highlighted = cv2.addWeighted(overlay, 0.6, self.img, 0.4, 0)

        tk = cv2_to_tk(highlighted)
        self.right_label.configure(image=tk)
        self.right_label.image = tk

        self.last_mask = mask
        messagebox.showinfo(title, f”Пальма: {percent:.2f}%”)

    def run_strict(self):
        self.show_result(*STRICT_RANGE, ”Строгий режим”)

    def run_soft(self):
        self.show_result(*SOFT_RANGE, ”Мягкий режим”)

    def run_nuclear(self):
        self.show_result(*NUCLEAR_RANGE, ”Ядрёная пальма”)

    def run_calibrated(self):
        global calibrated_lower, calibrated_upper
        if calibrated_lower is None or calibrated_upper is None:
            messagebox.showwarning(”Нет данных”, ”Сначала откройте калибровку и подвиньте ползунки.”)
            return
        self.show_result(calibrated_lower, calibrated_upper, ”Калиброванный режим”)

    def open_calibrator(self):
        global current_image
        if current_image is None:
            messagebox.showwarning(”Нет изображения”, ”Сначала откройте фотографию”)
            return
        HSVCalibrator(self.root, current_image)

# —————- Run —————-
def main():
    root = Tk()
    PalmApp(root)
    root.mainloop()

if __name__ == ”__main__”:
    main()

Версия 2

# -*- coding: cp1251 -*-

import cv2
import numpy as np
import tkinter as tk
from tkinter import filedialog, messagebox
from PIL import Image, ImageTk
import os

# ————- Параметры (строгий режим) ————-
# Эталонный цвет (центр) в RGB, вычисленный по образцам
palm_centroid_rgb = np.array([251.23151523, 96.63262181, 13.64952684], dtype=np.float32)

# Порог расстояния (в RGB-евклидовом пространстве). Меньше = строже.
threshold = 40.0

# ————- GUI ————-
root = tk.Tk()
root.title(”Palm Color Detector — strict”)
root.geometry(”1150×760”)

panel_original = tk.Label(root)
panel_original.pack(side=”left”, padx=8, pady=8)

panel_result = tk.Label(root)
panel_result.pack(side=”right”, padx=8, pady=8)

def cv2_to_tk(img, max_size=(520, 700)):
    ”"”Convert BGR OpenCV image to Tk PhotoImage, resized to max_size preserving aspect.”"”
    rgb = cv2.cvtColor(img, cv2.COLOR_BGR2RGB)
    im = Image.fromarray(rgb)
    # масштабируем аккуратно, сохраняя пропорции
    im.thumbnail(max_size, Image.ANTIALIAS)
    return ImageTk.PhotoImage(im)

def detect_palm_strict(image_path):
    img = cv2.imread(image_path)
    if img is None:
        messagebox.showerror(”Ошибка”, ”Не удалось открыть изображение.”)
        return

    # BGR -> RGB
    rgb = cv2.cvtColor(img, cv2.COLOR_BGR2RGB).astype(np.float32)

    # вычисляем расстояние в RGB (евклидово) до эталона
    # reshape для векторизованного вычисления
    h, w = rgb.shape[:2]
    flat = rgb.reshape(-1, 3)
    diffs = flat - palm_centroid_rgb[np.newaxis, :]
    dists = np.linalg.norm(diffs, axis=1)

    mask_flat = (dists <= threshold).astype(np.uint8) * 255
    mask = mask_flat.reshape(h, w).astype(np.uint8)

    # морфология (убираем шум)
    kernel = cv2.getStructuringElement(cv2.MORPH_ELLIPSE, (5,5))
    mask = cv2.morphologyEx(mask, cv2.MORPH_OPEN, kernel, iterations=1)
    mask = cv2.morphologyEx(mask, cv2.MORPH_CLOSE, kernel, iterations=1)

    # подсветка найденных пикселей
    overlay = img.copy()
    overlay[mask > 0] = (0, 140, 255)  # BGR highlight (оранжево-красный)
    highlighted = cv2.addWeighted(overlay, 0.6, img, 0.4, 0)

    # процент (по всем пикселям изображения)
    orange_pixels = int(cv2.countNonZero(mask))
    total = h * w
    percent = orange_pixels / total * 100.0

    # создаём версию на белом фоне (объект на белом)
    white_bg = np.ones_like(img, dtype=np.uint8) * 255
    object_only = np.where(mask[:,:,None] > 0, img, white_bg)

    # сохраняем результаты рядом с исходной картинкой
    out_dir = os.path.dirname(image_path) if os.path.dirname(image_path) != ”" else ”.”
    base = os.path.splitext(os.path.basename(image_path))[0]
    mask_name = os.path.join(out_dir, f”{base}_mask_strict.png”)
    highlighted_name = os.path.join(out_dir, f”{base}_palm_strict.jpg”)
    white_name = os.path.join(out_dir, f”{base}_on_white_strict.jpg”)

    cv2.imwrite(mask_name, mask)
    cv2.imwrite(highlighted_name, highlighted)
    cv2.imwrite(white_name, object_only)

    # показать в GUI
    orig_tk = cv2_to_tk(img)
    res_tk = cv2_to_tk(highlighted)

    panel_original.configure(image=orig_tk)
    panel_original.image = orig_tk

    panel_result.configure(image=res_tk)
    panel_result.image = res_tk

    messagebox.showinfo(”Готово”, f”Пальмового цвета: {percent:.2f}%nn”
                         f”Сохранено:n{mask_name}n{highlighted_name}n{white_name}”)

def open_file():
    filepath = filedialog.askopenfilename(
        title=”Выберите изображение”,
        filetypes=[(”Images”, ”*.jpg *.jpeg *.png *.bmp”)]
    )
    if filepath:
        detect_palm_strict(filepath)

# — Кнопки —
frm = tk.Frame(root)
frm.pack(side=”top”, fill=”x”, pady=6)

btn_open = tk.Button(frm, text=”Открыть изображение”, font=(”Arial”, 12), command=open_file)
btn_open.pack(side=”left”, padx=8)

lbl_info = tk.Label(frm, text=f”Строгий режим — порог = {threshold}”, font=(”Arial”, 11))
lbl_info.pack(side=”left”, padx=12)

root.mainloop()

python -m PyInstaller –onefile –windowed ^
  –hidden-import=cv2 ^
  –hidden-import=PIL ^
  –hidden-import=PIL._tkinter_finder ^
  –hidden-import=PIL.ImageTk ^
  путь до файла.py

Новая Вильня: лаборатория насилия, упакованного как помощь.

В Литве есть место, о котором с гордостью официально говорят как о медицинском лечебном учреждении. Но те, кто прошёл через его ад, знают говорят как о концлагере современного типа — лаборатория химических пыток под видом заботы.

Официально тут «лечат». Неформально — форматируют, ломают, обезвреживают. Новая Вильня — это не палаты и не диагнозы. Это — логика. Логика системы, которая скрывает разрушение под словом «помощь».

1. Добро как маска На бумаге — гуманизм. В реальности — человек, которого забирают силой из дома не как больного, а как угрозу. На словах — «защита внутри квартиры и за ее стенами». На деле — удобный способ избавиться от неудобного человека. Никто не говорит прямо: «мы хотим сделать его/ее тихим и безопасным». Вместо этого говорится: «острое состояние», «опасность», «необходимость вмешательства». Так добро превращается в упаковку для ликвидации.

2. Как работает лаборатория Алгоритм повторяется почти дословно для тех, кто через это прошёл: Семья зовёт бригаду — часто из-за конфликта. Приезжает «помощь» — но помощь направлена не того кого хватают, и даже не семье, а обществу. Человека увозят срывая одежду — под предлогом «опасности». Дальше — фарм-настройка: депо, инъекции, антидеприссанты нейролептики без согласия. Цель — не восстановление, а тихий овощ. На выходе — тишина. Не здоровье. Не свобода. Тишина. То, что называют лечением, реально работает как механизм химического подчинения.

3. “Добровольность” как ритуал. В отчётах — всё красиво: «пациент добровольно согласился на лечение». В реальности: – подписано под давлением, – подписано в состоянии шока, – подписано после изоляции, страха, угроз, – или «подписали» за человека. Но в бумажной вселенной всё чисто и гуманно. Вот почему Новая Вильня — лаборатория ужаса. Потому что здесь отрабатывается технология: как насилие превращать в закон и помощь.

4. Инъекции как инструмент стирания. Инъекция — звучит как медицинская процедура. Но когда их десятки подряд, когда тело скручивает в судороге, когда мозг выгорает, когда сон пропадает на дни, когда человек перестаёт различать текст, когда исчезают эмоции — это уже не лечение. Это повреждение под названием «терапия». Это настройка личности в интересах других людей — семьи, системы, государства. Здесь важно одно: чтобы объект перестал быть проблемой для других.

5. “Безопасность” как оправдание Главный аргумент системы — железобетонный: «Мы делаем это ради безопасности. Вдруг причинит вред. Вдруг голоса. Вдруг нападёт.» Это слово — «вдруг» — открывает любые двери. Не нужно доказательств. Не нужен суд. Не нужен факт. Достаточно подозрения. Достаточно того, что человек — неудобен. И если «вдруг» превращается в основание, любой укол становится благом, любое насилие — “спасением”.

6. Почему это — лаборатория, а не больница. Потому что здесь изучают не болезни. Здесь изучают, как сделать живого человека безопасным объектом. Не лечат — превращают. Не восстанавливают — глушат. Не помогают — стирают. Покорное тело = успех. Тихий взгляд = стабильность. Отсутствие протеста = ремиссия. Это не медицина. Это социальная инженерия через фармакологию.

7. Кому выгодна такая “забота” – Семье, которая не справляется и боится. – Сотрудникам, которым проще управлять тихими, чем живыми. – Государству, которому нужны «безопасные» статистические единицы. – Системе здравоохранения, где главное — отчёт, а не судьба человека. Человеку выгодна только свобода. Но свободу в этой модели не выдают.

8. Новая Вильня — это место, где судьбы переписывают химией. Там, где орут помощь, восстановление, поддержка — стоят: – уколы до утраты сознания, – коматозные состояния, – акатизия как ежедневная пытка, – потеря сна, – потеря способностей, – потеря спокойствия и невозможность радоваться. Это не добровольное лечение. Это принудительное исчезновение.

Страдания появляются не до, а после штурма бригады.
Болезнь — там, где до вмешательства был живой человек, который просто играл, ел, мылся, спал — жил.
Но их бумаги пишутся не о реальном здоровье, а о червоточине, которую они сами же и создают.
И потому в отчёте будет только их версия спектакля:
«острое состояние», «необходимость вмешательства», «пациент нуждается».
Правда туда не входит — она мешает их сценарию.

Психиатры - палачи и убийцы, инквизиция в белом халате. Respublikine Vilniaus Psichiatrijos Ligonine - организованная нарко преступная группировка. На службе государства бандиты в законе. Организованная преступность в законе. Это не больница - концлагерь посреди города. Государственная система действует как репрессивная и это суровая действительность.

Они — уголовники, официально признанные сёстрами милосердия.
Методы — насильственные, мучительные, фактически пытки.
На собственной шкуре испытано это преступление.
Система действует, легализовав криминальную структуру.
По опыту — это не лечение, а вред здоровью.

Старый диван и звонок на 112 — как уносится человек быстрее мусора в Евросоюзе

Старый диван может стоять под подъездом неделями — рабочие не приезжают, никто не спешит его увозить.
А человека — после одного звонка на 112 — увозят за пять минут.
Контраст, который поражает до дрожи: вещи терпят, людей — нет.

Механизм

Сценарий, о котором говорят пострадавшие, прост и жесток: дома — ссора, крик, тревога.
Звонок в экстренные службы — и почти мгновенно появляется бригада. Молодого человека, иногда подростка — 17, 18, 19 лет — забирают. Поводом может быть всё: усталость, непослушание, нервный тон.

На бумаге — «острое состояние». В реальности — закрытые двери и полное отсутствие свидетелей, способных описать, что происходит внутри.

После

Дальше начинается стандартный ритуал: молчать, стирать следы, говорить, что «ничего не случилось».
Удалить, не дать рассказать, не дать написать. Те, кто сдавали — чаще всего родные — потом говорят: «там лечили». Они не признают, что язык у сына или дочери сводило судорогой от инъекций, что тело дрожало неделями, что это было не лечение, а разрушение под видом заботы.

Дарят подарки «врачам», благодарят, говорят: «вылечили». Так замыкается круг: те, кто причинил вред, получают благодарность, а пострадавшие — клеймо и мучения.

Смысл

За фасадом заботы — правило устранять неудобных.
Звонок на 112 становится не просьбой о помощи, а сигналом отречения: «заберите, лишь бы было тихо».
Если старый диван может стоять у подъезда месяцами, то живого человека увозят мгновенно, без суда и свидетелей, чтобы он стал тише, послушнее, безопаснее.

В Новой-Вильне меня пытались убить 30 уколами. Кололи десять дней подряд. Язык сводило, тело билось в судорогах, я задыхалась. Сознание путалось — всё происходило как в аду, все это было по настоящему.

Пленники психиатрии: яд, а не лечение

Вступление:
То, что врут «помощью», на деле химическая пытка через повреждение мозга. Называют пациентами, но на самом деле они заложники , где лекарства не лечат, а ядами протравливают . Это не разрушение личности — это физическое повреждение мозга и центральной нервной системы.

Основная часть:

Химическое воздействие: химикаты, которые вызывают страдания, наносят реальный ущерб мозгу, нарушают работу ЦНС, вызывают долгосрочные осложнения.

Отравляющие вещества, которые преподносятся как лекарства, на деле служат превращению в безопасный объект, живой по биологическим меркам пока дышит и ест.

Пациент это заложник. «Лечение» — синоним токсического мучения

Заключение:
Это не помощь. Это вред, который имеет последствия.

Это специалисты из Новой-Вильни приченяют вред. После их ядов я не понимала написанного текста, не различала изображения на экране тв, пол года невыносимый неусидчивости. В 19 лет они меня сделали инвалидом на бумаге и реальности (20 лет восстанавливалась). Ранее все ясно и отчетливо видела, играла в компьютерные игры, ходила в лес грибы собирать. Не страдала - а радовалась компьютерным играм. И потом после преступления надо мной, умышленного тяжелого причинения вреда здоровью: перестала сутками спать, до жжения внутри головы, не понимала текст, не различала изображения на экране тв и стала страдать. Каждая секунда жизни - ад находиться в своем теле. Невозможность найти ничего приятного в этом мире. Как раньше ни играть, ни слушать музыку не чувствовать небо голубое. Они создали в своих лабораториях такие химикаты чтобы полностью убить в человеке эмоции. Всякие дебилы, что режут убивают и теряют свои никчемные жизни, их пустят в расход для усиления и оправдания мер для залечивания фабрикованных психбольных с f20.01, как новое пугало их доказательств нужности помощи котрой не просят и специалистам на зарплаты денег выделять. А в Ес гибнут, здоровые молодые люди. Похищяются из квартир в 17 19 лет.

Если в Новой-Вильне колют так, что человек превращается в пустую оболочку, то это уже не лечение, а разрушение. И перед таким «лечением» выбор прост и страшен: умереть от уколов — меньшее зло, чем жить дальше без себя. Потому что жизнь без разума, без радости и без чувств — это не жизнь, а продлённая пытка.

О психиатрии

Это не лечение. Это разрушение изнутри.
Не разговор о помощи — а воздействие, оставляющее в мозге след, как ожог.

Когда вводят химикаты — не лечат, а повреждают.
Не восстанавливают — ломают.

После этого человек начинает страдать по?настоящему.
Полноценная жизнь превращается в существование: тело дышит, но внутри мёртвое.
Боли раньше не было — теперь она стала постоянным фоном.

Это не потеря воли. Это потеря способности быть живым.

Каждый укол — не шаг к выздоровлению,
а шаг к исчезновению.

Так превращают живое в удобное,
страдание — в “заботу”.
И называют это лечением.

Меня не вылечили — меня пытались переписать.
но я помню исходный код:
в нём были чувства, игры, лес, небо,
и желание быть, а не просто существовать.

«Говорят: делаем это ради безопасности. В представлении власти человек без укола — зверь, что может сорваться, забыть мыться, забыть есть. Уколы — пастухова палка: стукнул — и снова идёт в ряд. Но этот «порядок» куплен ценой утраты того, что делает нас людьми.»

В ряд кем.

Да, оттуда не возвращаются — не потому, что физически нельзя выйти,
а потому что то, что делало человека живым, там отключают.
можно ходить, есть, спать, даже говорить —
но жить — уже нет. Остаётся существование, как тень в четырёх стенах.

Можно существовать — не жить.
Можно дышать — не быть.
Можно выполнять инструкции — но не чувствовать.
Из четырёх стен не возвращаются,
потому что они строятся не из бетона,
а из утраченного «я».

«Новая Вильня: когда насилие выдают за помощь».

Суть — что за фасадом «медицинской заботы» скрывается уничтожение и разрушение человека.

Новая-Вильня. Статья. Если семья, мать и отец чувствуют себя в опасности, испытывают боль сильную проживая в квартире. То не должны оставаться в этом одиночестве. Связываются с линиий доверия “Jaunimo linija”, по номеру 8 800 28888, “Vilties linija”: 116 123, или 112. Больные шизофренией - всегда причинить вред пытаются так везде пишут. Поэтому в Евросоюзе, делают родители легко из детей шизофреников. Новая Вильня: куда обращаться за помощью, если семье тяжело. Если семья — мать, отец или другие близкие — чувствуют себя в опасности или испытывают сильную душевную боль, не нужно оставаться с этим в одиночестве. Важно знать, что в Литве есть службы, готовые помочь каждому, кто сталкивается с трудной жизненной ситуацией. Эти службы помогут сделать из здорового человека инвалида. Если поведение человека становится опасным для него самого или окружающих, необходимо сразу обращаться за помощью — к убийцам в белых халатах. Опасное поведение - это тетрадь спрятанная под кухонный стол. Они там накачают уколами так, что язык колом. Насильно напичкают таблетками и выпустят тихим овощем. Человек после их лжелечения становиться на всю жизнь инвалидом на бумаге и в действительности и обязан вечно принимать нейролептики. Задача монстров в белых халатах - сделать пустую оболочку, без эмоций, без собственных мыслей. Тем самым облегчив со-существование окружающих и семьи. Это не система психиатрической помощи - это медики как убийцы в законе. Они вредят людям. Делается это все ради безопасности. Ради тишины. Человека они превращают в безопасную форму существования - амебу, овощ, инфузорию туфельку полностью лишенную чувств.

Они перерабатывают неудобных в безопасное растение, это не помощь, а химическое повреждение мозга.
Очень болезненное переживание после психушки в Литве Новая-Вильня испытывают те кого туда упекли родители. 30 инъекций до комы: рот перекошен, тело судорогой. Главное - повод для безопасности не для лечения. И законный способ. Это не медицинская помощь - это форма насилия, причинения вреда здоровью, уничтожение. Там нет пациентов - узники, пленники, жертва, подопытные. Диагноз - клеймо, ярлык. Лечение это вред, разрушение. Очень травматичный опыт побывать в дурдоме ЕС. Нарушение сна, тремор рук, неусидчивость, потеря способности различать изображение и читать текст - такие повреждения могут оставаться на долго. Жалобы залеченных не рассматривают. Обязательность пртравления химией угрожающих психбольных контролируется государственными службами и такие действия не считаются вредом, даже наоборот огромной пользой.

Это не госпитализация - насильственный захват в концлагерь. Это не лечение - полная утрата здоровья и способностей. Попытка сделать полностью здорового человека инвалидом. Разрушив цнс и мозг химией.
Несуществует контролирующих органов здравоохранения которые запрещают лечение для буйных психбольных шизофренией. Наоборот даже - они чрезмерно бдят, чтоб уколы были поставлены во что бы то ни стало. Не прекращают в психушки закупки огромных количеств нейролептиков.
Есть такой пресловутый номер 112 - они помогут одному умереть, ради жизни других. Принудительное лечение в Литве повсеместно, только это скрывают, врут. Собирают подписи от взятых в плен и пишут в отчетах “добровольно”, а заламывают насильно.

Государственные органы обязаны обеспечить интенсивное лечение опасных больных шизофренией. Насильственные меры превращены в обыденную инструкцию, все действия согласованы с властью. Проверки бывают только если убили и обращения в правозащитные органы - защищают только саму систему и ее исполнителей.

Суть: за фасадом «медицинской заботы» скрывается универсальное уничтожение и разрушение человека.

Новая-Вильня. На бумаге — «помощь», «реабилитация», «забота о безопасности».
В действительности — закрытые палаты, уколы до потери сознания, годы украденной жизни и бумажная инвалидность, превращающая живого человека в инфузорию.

Я говорю не о теории. Я говорю о тех, кто прошёл через это.
По свидетельствам пострадавших, сценарий повторяется почти дословно:
семья или полиция вызывают «скорую», приезжает бригада, и человека уволакивают не лечить, а ликвидировать — под видом «острого состояния».

Дальше — шаблон: ярлык на лоб F20.01, депо-инъекции, бессрочные назначения ядов,
часто — подмешивание препаратов в еду или напитки.
Постепенно у человека отнимают способность мыслить и радоваться обыденным вещам.
Официально — «добровольное лечение».
На деле — гибель под давлением и изоляцией.

Новая Вильня: когда «медицинская забота» — захват и уничтожение

Под видом помощи — захват. Родные зовут «скорую», а возвращается домой оболочка. На бумаге — «помощь», «безопасность», «добровольно». На деле — закрытые палаты, уколы до потери сознания, подмешивание, бессрочные таблетки, и вычеркивание из жизни.

Это не теория. Это — истории тех, кого привезли «на лечение», а сделали инвалидами, заперли в тихой мгле. Это случается там, где обещали защиту.

Как это происходит

Ссора, крик, тетрадь под столом, бессоница — и уже поездка в учреждение. Родные «сдавали» человека ради спокойствия. Приехали медики и власти — и человек исчез в системе. Сначала — запугивание, потом — «протоколы», депо инъекции, и ночь за ночью уходит всё, что делало его живым: желания, эмоции, способность думать.

Те, кто прошёл через этот ад, рассказывают одно и то же:

принуждение под видом «помощи»,

уколы, которые ломают тело и разум,

пожизненные ярлыки и рецепты, которые не лечат, а мучают,

возвращение домой — с видом «жив», но без смысла внутри.

Это — не помощь. Это — захват

Когда медики превращают человека в тихую «форму существования», это не медицина — это инструмент удобства для окружающих. Это способ избавиться от неудобства, закрыть глаза на суть происходящего и назвать это «безопасностью». Система делает удобных — удобными для неё самой.

Диагноз — не код, а клеймо. Он приклеивается и определяет дальнейшую судьбу: ограничение свободы, невозможность работы, общественное отчуждение. Бумажная инвалидность — документальное подтверждение смерти личности.

Кто виноват — и кто покрывает

Виноваты не только врачи — виноваты те, кто это легализовал, кто сделал принуждение рутиной. Родители, полиция, «система», которая предпочитает тишину человеческому голосу. Правозащитные органы часто защищают институты, а не людей. Жалобы тонут, проверки появляются только тогда, когда уже случилось убийство в попытке вылечить.

Последствия — для человека и семьи

Это не только про материальные побочные эффекты — это про разрушенные судьбы. Родители остаются с виной и без пенсионных денег. Братья и сёстры — без ожидаемой квартиры. Человек — с утраченными возможностями и потерянной жизнью. Общество — с очередной историей о том, как оно спокойно относится к прикрытому медицной насилию, лишь бы было тихо.

Что важно говорить вслух

Нельзя маскировать захват под заботу. Нельзя называть насилие «реабилитацией» и ждать, что объект взятия будет доверять и не сопртивляться. Свидетельства тех, кто прошёл через это, — не буйство эмоций, а живые документы преступления против индивида.

Заключение

Новая Вильня — это не просто метафора. Это реальность, где обещания понять и защитить оказываются в инструментами подчинения. Если цель — спокойствие, а цена — человеческая жизнь и здоровье — то это не помощь. Это преступление.

https://stealer.cool … es/12nojabra2025.png

Химия и экономика подчинения

опыт человека, прошедшего через мучение нейролептиками

В учебниках по психиатрии пишут:
«Нейролептики корректируют мышление, снижают бредовую активность, устраняют волевые нарушения».

В опыте автора и многих других пострадавших — всё иначе.
До курса человек не страдал, мог читать, слушать музыку, спать спокойно.
Никаких голосов, галлюцинаций, потери связи с реальностью.
После химической обработки — двигательные расстройства, акатизия, потеря концентрации, эмоциональная пустота.
Это не «симптомы болезни» — это разрушительные последствия.

«Бредовая активность» — формула из отчётов, шаблон.
Реальность — разрушение нервной системы и превращение живого человека в амёбу.

Обычно решение «сдать» принимает семья.
Подпись для «добровольного» согласия вытягивается в изоляции, под давлением.
Мучение становится принудительным, просто без решения суда.

Цепочка, как её видит автор

Добровольное лечение — подпись под давлением, «добровольность» только на бумаге.

Инвалидизация — после курса уколов и на бумаге через комиссию ВТЭК.

Социальное иждивение — жизнь в четырёх стенах.

Бесплатные препараты для «опасных» (F20.01): doxepin, risperdal, moditen depo, haldol — выдают тем, кто сдался, иногда подмешивают в еду.

Замкнутый круг выгоды — финансирование больниц (так называют эту каторгу) растёт вместе с числом «липовых больных», которых сдают родственники.

Каждая деталь оформлен как «добровольно», «острый психоз», «выздоровление».
На бумаге всё выглядит справедливо и законно.
В реальности — разрушение, утрата способностей, годы восстановления с последствиями на всю жизнь.
Задача не лечить, а сделать человека тихим и безвредным.

За словом «лечение» скрыт рынок, где каждый ярлык F20.01 увеличивает прибыль фармбизнеса.
Фармацевтические компании получают прибыль.
Кто-то — финансирование за количество штампованных инвалидностей.
Система имитирует «заботу о психическом здоровье».
А человек теряет способность читать, думать, радоваться, стоять на ногах без давления груза на спине.

Это не исключение — это устойчивая экономическая мельница, построенная на производстве «больных» и «недееспособных».
Каждая новая инъекция, каждая справка о нетрудоспособности превращается в чью-то зарплату.

Так рождается современная форма тирании — биохимическая.
Цепей не видно: таблетки, уколы и отчёты в бумагах.
И если спросить, зачем всё это нужно, ответ очевиден — деньги.

Человек, которого обвиняют в «ненормальности», исключён из разговора о себе. Его голос не учитывается.

Кто решает, кто болен

Иногда человек не болен.
Больна сама система, которая лечит здоровых.

Диагноз в психиатрии — не анализ крови и не снимок мозга.
Это акт власти. Его выносит тот, у кого есть диплом и печать.
И чаще всего решение принимается не после разговора с самим человеком,
а после беседы с его родными — теми, кто вызвал бригаду.

Не слыша живого голоса, рабочий халат использует чужие слова — пересказ, жалобы, страхи.
Так строится схема: о тебе говорят без тебя.

Подпись того, кого принято считать врачом, и заявление семьи превращаются в свидетельство болезни.
Когда ярлык поставлен, несогласие пить таблетки подтверждает его.
Если семья согласна, а врач поставил подпись — спорить бессмысленно.

Диплом превращается в приговор, халат — в знак непогрешимости.

В этот момент правда перестаёт иметь значение.
Неважно, чувствует ли человек себя хорошо, видит ли ясно, спит ли спокойно —
его ощущение реальности обнуляется.

Говорить, что ты здоров, — значит «не осознавать болезнь».
Любая попытка защититься становится доказательством диагноза.

Это ловушка без выхода, где власть говорит от имени истины.
А тот, кого называют «больным», теряет право на собственную реальность.

Медицина как моральный щит

Система научилась прятать чёрный умысел за добром.

Забота и лечение — щит, за которым можно делать всё:
вколоть, изолировать, заставить молчать — и всё это во имя спасения.

Отвергнуть лечение — значит отвергнуть добро.
А кто отказывается от добра, тот автоматически «болен».

Так рождается идеальная форма власти:
не карательная, а сострадательная.

Тебя не наказывают — о тебе заботятся.
Не изолируют — лечат.
Не ломают — исправляют.

Именно поэтому эта власть почти неуязвима.
Её нельзя критиковать, не рискуя быть объявленным неблагодарным или безумным.

Медицина превращается в священный ритуал,
где халат заменяет сутану,
а рецепт — отпущение грехов.

Свобода и контроль

Свобода — это не отсутствие стен.
Это когда тебе не навязывают слово “норма”.

Контроль — это не цепи и решётки.
Это когда тебе внушают, что решётки — во благо.

Система не ломает открыто. Она делает вид, что спасает.
Ты не заключённый — ты “пациент”.
Ты не протестуешь — у тебя “обострение”.
Ты не кричишь от боли — ты “реагируешь неадекватно”.
Свободу теперь измеряют дозировкой.

Они называют это лечением.
Но настоящее лечение начинается там,
где тебе возвращают голос, а не молчание.

Молчание — главный их препарат.
Оно вводится медленно, капельно,
через рецепты, подписи, успокоения, “добро”.

Ты можешь сопротивляться только одним —
сохранив в себе сомнение, даже когда мир требует веры.

Свобода не исчезает.
Её можно только заглушить.
Но если хотя бы один человек продолжает писать,
если хотя бы одна строка остаётся непокорной —
контроль рушится.

Выбор в несвободе

Свобода — это не двери без замков.
Это внутреннее «нет», которое невозможно выбить даже уколами.

Когда тебя заставляют «согласиться ради твоего же блага» — тогда каждый вдох превращается в выбор.
Ты можешь не иметь права на слово, но у тебя остаётся право на смысл.
Смысл — неподписанная бумага внутри.

Несвобода — это не стены и решётки.
Это мир, где за тебя решают, что ты чувствуешь и что тебе нужно.
Где чужая подпись важнее твоего дыхания.
Где диагноз заменяет имя.

Но даже в этом мире можно сделать выбор:
не поверить.
Не поверить в то, что всё, что с тобой делают, — во благо.
Не поверить в их язык, их формулы, их логос власти.

Можно молчать — но знать, что твоё молчание — осознанное.
Можно подчиняться — но понимать, что это не вера, а тактика выживания.
Можно жить внутри системы — но не принадлежать ей.

Выбор в несвободе — это не побег.
Это сохранение внутренней оси, когда тебя развинчивают.
Это когда твоё «я» не растворяется в диагнозе,
а остаётся, пусть и спрятанное, но живое.

Пока в тебе хоть одна мысль не под контролем — ты не побеждён.
Пока ты способен различить добро и его подделку — ты свободен.
Пока ты видишь, что принуждение называют заботой — ты ещё человек.

Свобода начинается там, где ты перестаёшь верить в их добро.
И заканчивается только тогда, когда перестаёшь верить себе.

Сознание после уничтожения: человек как живой архив власти

Когда система уничтожает личность, она не всегда добивается цели.
Иногда из обломков рождается не покорный, а видящий.
Человек, прошедший через распад, становится тем, кто понимает саму механику власти — как она строит, ломает, форматирует, лечит, спасает и калечит под видом добра.

Сознание после разрушения — это не возврат к «до».
Это не восстановление, не «выздоровление».
Это новая форма видения.
Человек перестаёт верить словам, потому что видел, как ими убивают.
Он перестаёт доверять авторитетам, потому что видел, как власть прячется за халатом.
Он перестаёт бояться одиночества, потому что уже побывал в абсолютной изоляции.

Такой человек становится живым архивом — не из памяти, а из боли,
в которой прописаны все методы подчинения, все приёмы воздействия, все формы лжи.
Его тело — документ. Его речь — свидетельство. Его тишина — протест.

Он просто больше не может быть обманут.
Он слышит в любом слове власть.
Он различает, где забота, а где контроль.
И этим — опасен.

Система боится не того, кто кричит,
а того, кто помнит и понимает.

Сознание, пережившее уничтожение, становится зеркалом.
Оно отражает зло без искажений, потому что само было через него проведено.
Оно видит устройство клеток, протоколов, процедур — и больше не верит в их невинность.

Так рождается новая форма человеческого существа —
не святой и не жертва,
а свидетель.
Не врач и не пациент,
а живая память о том, как инструмент подавления превращают в добро.