Ритуал без пробуждения
Кофе — символ утра.
Как каждый психиатр сам себя протравливает.
Совершает ритуал — без пробуждения к реальности.
Кофе, в котором уже есть всё, что они пускают в ход всю профессию.
Глифосат. Бутоксил.
В «безопасных остаточных дозах». Тестировано на животных.
Неопасный кофе. Безопасное отравление.
Каждый вход в квартиру, каждое посещение магазина — потенциальная химия.
Химия стала новой религией.
Белые халаты приезжают в магазин на авто, вымытом до блеска — добровольная операция протравления бензоатом натрия, сорбатом калия.
Каждый шаг в супермаркете липнет от пальмового жира.
Их чашки наполнены той же капиталистической жадностью.
Вкус стерильной уверенности, что всё под надзором, что риск минимален, что система заботится.
Лимон должностное лицо дурдома кладёт себе в чай — с довольной харей.
Лимон причастен к рисполепту, к галоперидолу.
Имазалил, Enilconazole — не нейролептик, но из той же пробирки.
Janssen Pharmaceutica. Одна и та же лаборатория для лимонов и для таблеток.
Употребление лимона — символ покорности системе.
Должностные лица дурдомов идут по плану общего благоденствия.
Сидят на химии всю жизнь — под контролем международных корпораций.
Трансглютаминаза — бактерии Streptomyces mobaraensis.
Витамин растворяется в желудке. Инструмент превращения здоровых в овощей.
И вот после рабочего дня.
Служащие психушки кладут себе на тарелку обколотое мясо — injection & tenderizer machines.
Подтверждение готовности быть частью машины.
Даже когда протоколы заполнены страшными симптомами,
а койки устланы телами с языком колом.
Они с удовольствием чавкают.
Вот такие болванчики слепого включения в систему.
Конкретные люди. Конкретные группы.
Сами себя травят и те кто кладут себе в рот таблетку в государственной психушке — на лбу F20.01 выгравирован.
Вечером, когда двери учреждений закрываются,
боги мозга, эти палачи в белых халатах,
порют самих себя —
в священном экстазе служебного послушания.
Они не врачи.
Они калечат.
Молоко — белая форма контроля
Он идёт в магазин по привычке — на автомате, как по рабочему маршруту, между полок с упаковками одобрённого счастья.
В тележке — картонные коробки одного цвета, логотип улыбается так же уверенно, как и рекламный ролик по утреннему телевидению.
«Дети должны получать только лучшее», — говорит он себе. И кладёт в корзину то, что продаётся как молоко.
Это не молоко.
Это белый конструкт: пальмовый жир для густоты, Е-добавки для стойкости, синтетические витамины — букет для отчёта в бухгалтерии здоровья.
Безопасно — то есть: не отобьёт копытца с первой кружки.
Безопасно — в пределах статистической нормы.
Безопасно — достаточно, чтобы ребёнок не плакал сегодня и завтра, пока система делает своё дело.
Он улыбается в магазине, думает о детях, о ровном расписании приёма, о дозировках, прописанных в бумажке на столе.
Дома он заливает в чашки, наливает белую жидкость, гладит по голове — жест, обученный добропорядочностью.
Дети пьют. Их рты принимают вкус стабильности.
Мужчина закрывает крышку коробки и втыкает взгляд в экран: где-то там голос объяснит — «это безопасно», «это проверено», «это рекомендовано».
Он слушает и верит — потому что верить удобней, чем смотреть на пустоту за этим белым цветом.
Так воспитывается послушание: не насильно, а через рутину.
Поставь ребёнку чашку молока — и он примет терминологию: «безопасно», «одобрено», «регламентировано».
Пока он спит, система тихо корректирует биохимию, вкусовые рефлексы, ожидания: что и как должно быть «нормально».
И вот парадокс: тот, кто подписывает протоколы, кто выдаёт ярлыки и рецепты, кто ходит в белом халате и проговаривает слово «забота», сам тот же пациент - заложник.
Он покупает ту же имитацию и кладёт её в детские кружки.
Он воспитывает в детях привычку доверять маркировке, логотипу и мелкому шрифту.
Молоко — белая форма контроля (сцена с ребёнком)
— Пап, а почему у нас молоко не пахнет?
— Потому что хорошее. Настоящее. Без бактерий.
Ребёнок морщит нос.
— Но бабушкино — пахло. Там пенка была.
— Это грязное. Непроверенное.
— А почему у нас белее?
— Потому что очищенное. Безопасное.
Он говорит спокойно, как на приёме.
Слова льются из него ровно, как по инструкции: без сомнений, без пауз.
Ребёнок кивает и делает глоток.
Глаза немного щурятся — вкус странный, плоский, как бумага.
— А почему у бабушки в кружке сверху желтенькое было?
— То жир. Он вредный. Мы его убрали.
— А кто «мы»?
— Завод. Люди, которые заботятся о твоём здоровье.
Молоко на детских губах.
Мужчина улыбается — всё идёт по плану.
На кухне ровный свет, на экране телефона всплывает новость:
«Европейская комиссия одобрила новые стандарты пищевой безопасности».
Он читает и чувствует облегчение, будто кто-то сверху подтвердил — всё правильно, всё чисто.
Ребёнок смотрит на отца.
— Пап, а ты пьёшь молоко?
Молоко — белая форма контроля (сцена с ребёнком)
— Пап, а почему у нас молоко не пахнет?
— Потому что хорошее. Настоящее. Без бактерий.
Ребёнок морщит нос.
— Но бабушкино — пахло. Там пенка была.
— Это грязное. Непроверенное.
— А почему у нас белее?
— Потому что очищенное. Безопасное.
Он говорит спокойно, как на приёме.
Слова льются из него ровно, как по инструкции: без сомнений, без пауз.
Ребёнок кивает и делает глоток.
Глаза немного щурятся — вкус странный, плоский, как бумага.
— А почему у бабушки в кружке сверху желтенькое было?
— То жир. Он вредный. Мы его убрали.
— А кто «мы»?
— Завод. Люди, которые заботятся о твоём здоровье.
Молоко исчезает в детских губах.
Мужчина улыбается — всё идёт по плану.
На кухне ровный свет, на экране телефона всплывает новость:
«Европейская комиссия одобрила новые стандарты пищевой безопасности».
Он читает и чувствует облегчение, будто кто-то сверху подтвердил — всё правильно, всё чисто.
Ребёнок смотрит на отца.
— Пап, а ты пьёшь молоко?
— Нет, сын. Я пью кофе.
— А почему?
— Потому что взрослым — другое.
Ребёнок молчит. Потом шепчет:
— Значит, когда вырасту, тоже буду пить другое?
— Конечно. Главное — слушай, что говорят умные люди.
Он гладит ребёнка по голове.
Сын улыбается.
А потом спрашивает:
— А умные люди кто?
Мужчина не отвечает.
Он смотрит в чашку — в белый осадок на стенках.
Там нет ответа. Только ровный след стабилизатора и тонкая линия привычки.
— Нет, сын. Я пью кофе.
— А почему?
— Потому что взрослым — другое.
Ребёнок молчит. Потом шепчет:
— Значит, когда вырасту, тоже буду пить другое?
— Конечно. Главное — слушай, что говорят умные люди.
Он гладит ребёнка по голове.
Сын улыбается.
А потом спрашивает:
— А умные люди кто?
Мужчина не отвечает.
Он смотрит в чашку — в белый осадок на стенках.
Там нет ответа. Только ровный след стабилизатора и тонкая линия привычки.
Без вкуса. Без метки.
Чистота — это когда стерли всё живое.
Она пьёт только био-кофе.
Не для бодрости — для памяти вкуса.
Чтобы помнить, что настоящее ещё существует,
пусть и редкое, как воздух без ароматизатора.
Она ест из супермаркета,
но выбирает.
Смотрит на состав — как на минное поле.
Знает, где спрятана пальма.
Люди вокруг совершают ритуалы химического самобичевания:
глотают, моют, дезинфицируют, верят в безопасность.
Они молятся брендам.
Им нужна чистота — та, в которой стерто всё живое.
Она не спорит.
Просто ставит перед собой стакан воды.
Без логотипа. Без слогана.
Ей говорят:
— Ты против прогресса?
Она отвечает:
— Нет. Против подмены.
