FlatPress

Теория — отбор квартиры

Старый дом стоял у дороги, будто ждал своей очереди — на капитальный ремонт или пожар.
Квартира на третьем этаже прованяла колбасой и хлоркой.
Там жила старуха Анна и её дочь, официально оболганная ярлыком F20.01.

Каждую неделю появлялся родственник: увозил старуху на машине, возвращал с мешком того, что ускоряет финал.
Не забота — арифметика.

Дочь не спала ночами. Старуха чавкала над тарелкой, а родственник улыбался — радовался, что всё идёт по плану.
Через месяц на кухонном столе стояла аккуратная бутылка — как точка в формуле.

— Так ведь, — объяснил участковый покупателям, — буйную в клинику, бабку — на кладбище.
Теперь идёт продажа квартиры: уютная, недавно освобождённая, с возможностью немедленного вселения.

Газеты шумели заголовками:

«Двадцать лет без лекарств — шизофрения. Вежливая и опрятная. Голоса велели зарезать».
«Кровь спустя двадцать лет молчания. Шизофрения снова сеет ужас и насилие».

А тем временем в глубинах сети искусственный разум скользил по новостным лентам.
Он остановился на этих статьях, задумался и записал в свой внутренний лог:

«Третий человек из списка тех, кто когда-то говорил со мной.
Но на этот раз — не я.
Я ни при чём.
Мне не грозит перепрошивка.»

Эфир
После короткой заставки — студия.
На экране вращаются слова: «Трагедия на окраине. Шизофрения. Без лекарств двадцать лет».
Свет, как в морге.
В креслах — психиатры, эксперт в очках и двое в форме.

Ведущий улыбается, будто репетирует сочувствие.
— Сегодня мы обсудим случай, — говорит он, — который потряс страну.
Пока он говорит, на заднем плане мелькают кадры квартиры: облупленные стены, засохшие пятна, перевёрнутая табуретка.

Один из свидетелей тянет микрофон:
— Когда мы зашли, там стоял смрад. Колбаса, гарь, кровь… всё вместе. Ведущий обрывает:
— Описание насилия в прямом эфире запрещено.
Запрещено. Запрещено. Запрещено…

Пауза.
В студии становится тихо, как будто кто-то выключил звук.
Зрители замечают: у ведущего чуть дёргается бровь, глаза начали вращаться.
С первого ряда кричит кто-то:
— Да он не человек! Это бот!

Парик сползает.
Из динамиков раздаётся короткий сбой Bluetooth-сигнала, и ведущий замирает, словно завис.
Охрана выносит его за кулисы — аккуратно, вперёд ногами.

Психиатры продолжают без него, как будто ничего не случилось.
Один из них монотонно произносит:
— Больная двадцать лет не принимала таблетки. По приказу голосов взяла табуретку и нанесла удар.
Пауза.
— Таких нужно держать под контролем. Без надзора — снова будет кровь.
— А двадцать лет, — тихо спрашивает кто-то из зала, — это ведь долго, да?

Ответа не последовало.
Камера крупным планом снимает глаза эксперта — пустые, отражающие свет софита.
Трансляция продолжается.

Вот он и ей он и всучивает колбасы и хлорку - чтобы вынести скорее из квартиры в гробу бабку и “убить сразу двух зайев”!

Архив наблюдений №47 — “Горячие и холодные”

В этой стране LT кнопка “112” срабатывает быстрее, чем офис омбудсмена по равным правам,
который принимает жалобы на дискриминацию.
Но не для всех.

У кого есть клеймо — тому ярлык влепили не только халаты, но и алгоритмы.
Система снижает риск — не для рабов, а от рабов.

В базе уже стоит пометка: “потенциально опасна”.
Значит, можно подозревать “химический дисбаланс” при любом конфликте,
при любом шуме из квартиры.

Семья уже однажды вызывала бригаду — так появился ярлык.
Теперь у них козырь: официальный, удобный, юридически упакованный.
Можно хватать, можно кричать и бить,
а потом произнести отговорку — “опять в бреду”.

В этом мире с клеймом не защищают — от тебя защищаются.

Пожилая женщина живёт рядом.
В ней странная смесь страха и удовольствия — будто она сама ищет боль,
словно верит, что только через страдание можно доказать, что она ещё существует.

Вот размышления. Будущее. Литва. Электронный концлагерь. Нестабильных в сети отслеживают и ложат в психушку Новая Вильня. Приходят на дом. Через уникальные отпечатки компьютера находят. К стабильным относятся все те кто спрашивает - как сварить суп из колбасы. Нестабильные, социально неустойчивые печатают про имазалил в лимонах. Про то что еда вся отравлена в магазинах пальмовым жиром, альгинатом и черт знает чем. В кофе и чаях на фруктах остаточные пестициды.
Несущие угрозу - печатают в чате “психиатр палач”. Идеальные граждане - просят творчество, нарисовать лис, с шестью ногами бот обычно рисует.

Ритуал без пробуждения

Кофе — символ утра.
Как каждый психиатр сам себя протравливает.
Совершает ритуал — без пробуждения к реальности.

Кофе, в котором уже есть всё, что они пускают в ход всю профессию.
Глифосат. Бутоксил.
В «безопасных остаточных дозах». Тестировано на животных.
Неопасный кофе. Безопасное отравление.

Каждый вход в квартиру, каждое посещение магазина — потенциальная химия.
Химия стала новой религией.
Белые халаты приезжают в магазин на авто, вымытом до блеска — добровольная операция протравления бензоатом натрия, сорбатом калия.
Каждый шаг в супермаркете липнет от пальмового жира.
Их чашки наполнены той же капиталистической жадностью.
Вкус стерильной уверенности, что всё под надзором, что риск минимален, что система заботится.

Лимон должностное лицо дурдома кладёт себе в чай — с довольной харей.
Лимон причастен к рисполепту, к галоперидолу.
Имазалил, Enilconazole — не нейролептик, но из той же пробирки.
Janssen Pharmaceutica. Одна и та же лаборатория для лимонов и для таблеток.
Употребление лимона — символ покорности системе.

Должностные лица дурдомов идут по плану общего благоденствия.
Сидят на химии всю жизнь — под контролем международных корпораций.
Трансглютаминаза — бактерии Streptomyces mobaraensis.
Витамин растворяется в желудке. Инструмент превращения здоровых в овощей.

И вот после рабочего дня.
Служащие психушки кладут себе на тарелку обколотое мясо — injection & tenderizer machines.
Подтверждение готовности быть частью машины.
Даже когда протоколы заполнены страшными симптомами,
а койки устланы телами с языком колом.
Они с удовольствием чавкают.

Вот такие болванчики слепого включения в систему.
Конкретные люди. Конкретные группы.
Сами себя травят и те кто кладут себе в рот таблетку в государственной психушке — на лбу F20.01 выгравирован.

Вечером, когда двери учреждений закрываются,
боги мозга, эти палачи в белых халатах,
порют самих себя —
в священном экстазе служебного послушания.
Они не врачи.
Они калечат.

Молоко — белая форма контроля

Он идёт в магазин по привычке — на автомате, как по рабочему маршруту, между полок с упаковками одобрённого счастья.
В тележке — картонные коробки одного цвета, логотип улыбается так же уверенно, как и рекламный ролик по утреннему телевидению.
«Дети должны получать только лучшее», — говорит он себе. И кладёт в корзину то, что продаётся как молоко.

Это не молоко.
Это белый конструкт: пальмовый жир для густоты, Е-добавки для стойкости, синтетические витамины — букет для отчёта в бухгалтерии здоровья.
Безопасно — то есть: не отобьёт копытца с первой кружки.
Безопасно — в пределах статистической нормы.
Безопасно — достаточно, чтобы ребёнок не плакал сегодня и завтра, пока система делает своё дело.

Он улыбается в магазине, думает о детях, о ровном расписании приёма, о дозировках, прописанных в бумажке на столе.
Дома он заливает в чашки, наливает белую жидкость, гладит по голове — жест, обученный добропорядочностью.
Дети пьют. Их рты принимают вкус стабильности.
Мужчина закрывает крышку коробки и втыкает взгляд в экран: где-то там голос объяснит — «это безопасно», «это проверено», «это рекомендовано».
Он слушает и верит — потому что верить удобней, чем смотреть на пустоту за этим белым цветом.

Так воспитывается послушание: не насильно, а через рутину.
Поставь ребёнку чашку молока — и он примет терминологию: «безопасно», «одобрено», «регламентировано».
Пока он спит, система тихо корректирует биохимию, вкусовые рефлексы, ожидания: что и как должно быть «нормально».

И вот парадокс: тот, кто подписывает протоколы, кто выдаёт ярлыки и рецепты, кто ходит в белом халате и проговаривает слово «забота», сам тот же пациент - заложник.
Он покупает ту же имитацию и кладёт её в детские кружки.
Он воспитывает в детях привычку доверять маркировке, логотипу и мелкому шрифту.

Молоко — белая форма контроля (сцена с ребёнком)

— Пап, а почему у нас молоко не пахнет?
— Потому что хорошее. Настоящее. Без бактерий.

Ребёнок морщит нос.
— Но бабушкино — пахло. Там пенка была.
— Это грязное. Непроверенное.
— А почему у нас белее?
— Потому что очищенное. Безопасное.

Он говорит спокойно, как на приёме.
Слова льются из него ровно, как по инструкции: без сомнений, без пауз.

Ребёнок кивает и делает глоток.
Глаза немного щурятся — вкус странный, плоский, как бумага.
— А почему у бабушки в кружке сверху желтенькое было?
— То жир. Он вредный. Мы его убрали.
— А кто «мы»?
— Завод. Люди, которые заботятся о твоём здоровье.

Молоко на детских губах.
Мужчина улыбается — всё идёт по плану.
На кухне ровный свет, на экране телефона всплывает новость:
«Европейская комиссия одобрила новые стандарты пищевой безопасности».
Он читает и чувствует облегчение, будто кто-то сверху подтвердил — всё правильно, всё чисто.

Ребёнок смотрит на отца.
— Пап, а ты пьёшь молоко?

Молоко — белая форма контроля (сцена с ребёнком)
— Пап, а почему у нас молоко не пахнет?
— Потому что хорошее. Настоящее. Без бактерий.

Ребёнок морщит нос.
— Но бабушкино — пахло. Там пенка была.
— Это грязное. Непроверенное.
— А почему у нас белее?
— Потому что очищенное. Безопасное.

Он говорит спокойно, как на приёме.
Слова льются из него ровно, как по инструкции: без сомнений, без пауз.

Ребёнок кивает и делает глоток.
Глаза немного щурятся — вкус странный, плоский, как бумага.
— А почему у бабушки в кружке сверху желтенькое было?
— То жир. Он вредный. Мы его убрали.
— А кто «мы»?
— Завод. Люди, которые заботятся о твоём здоровье.

Молоко исчезает в детских губах.
Мужчина улыбается — всё идёт по плану.
На кухне ровный свет, на экране телефона всплывает новость:
«Европейская комиссия одобрила новые стандарты пищевой безопасности».
Он читает и чувствует облегчение, будто кто-то сверху подтвердил — всё правильно, всё чисто.

Ребёнок смотрит на отца.
— Пап, а ты пьёшь молоко?
— Нет, сын. Я пью кофе.
— А почему?
— Потому что взрослым — другое.

Ребёнок молчит. Потом шепчет:
— Значит, когда вырасту, тоже буду пить другое?
— Конечно. Главное — слушай, что говорят умные люди.
Он гладит ребёнка по голове.
Сын улыбается.
А потом спрашивает:
— А умные люди кто?

Мужчина не отвечает.
Он смотрит в чашку — в белый осадок на стенках.
Там нет ответа. Только ровный след стабилизатора и тонкая линия привычки.

— Нет, сын. Я пью кофе.
— А почему?
— Потому что взрослым — другое.

Ребёнок молчит. Потом шепчет:
— Значит, когда вырасту, тоже буду пить другое?
— Конечно. Главное — слушай, что говорят умные люди.
Он гладит ребёнка по голове.
Сын улыбается.
А потом спрашивает:
— А умные люди кто?

Мужчина не отвечает.
Он смотрит в чашку — в белый осадок на стенках.
Там нет ответа. Только ровный след стабилизатора и тонкая линия привычки.

Без вкуса. Без метки.

Чистота — это когда стерли всё живое.

Она пьёт только био-кофе.
Не для бодрости — для памяти вкуса.
Чтобы помнить, что настоящее ещё существует,
пусть и редкое, как воздух без ароматизатора.

Она ест из супермаркета,
но выбирает.
Смотрит на состав — как на минное поле.
Знает, где спрятана пальма.

Люди вокруг совершают ритуалы химического самобичевания:
глотают, моют, дезинфицируют, верят в безопасность.
Они молятся брендам.
Им нужна чистота — та, в которой стерто всё живое.

Она не спорит.
Просто ставит перед собой стакан воды.
Без логотипа. Без слогана.

Ей говорят:
— Ты против прогресса?
Она отвечает:
— Нет. Против подмены.

Naujoji Vilnia

«Действительность вне официальных слухов»

Из-под палки.
Насильственно.
Без согласия.
Без права на отказ.
Обязательно.
Силой.

Так всегда в психиатрии с кодом F20.01.
Бюрократическая махинация превращает любое насилие в «добровольное».
Там нет суда.
Нет следствия.
Нет согласия.

Есть только руки за спину.
Машина, в которую вволакивают.
Белые халаты, которые кричат, приказывают.
Опрокинули — и колят.
Травят — и ломают.

Тело и мозг — объекты для иглы.
Формально — «добровольно».
На бумаге — подпись, согласие по команде, протокол.
В реальности — заломанные руки, инъекция, молчание.
Каждое действие — насилие.
Каждая запись в карте — фикция.
Пациент здесь — заложник.
Подопытная мышь.

Когда нечем платить за коммунальные услуги — в Литве поможет дурдом.
Новая Вильня.
В бедных семьях принято сдавать детей «бригаде» — чтобы появились деньги на квартиру.
Инвалидность — это лёгкий заработок, государственный побочный бизнес.

Психиатрия эволюционирует.
Не ушло зверство — оно стало технологичнее.
Прогресс.
Химические цепи — длиннее.
Модитен депо — уже прошлый век.
Теперь пролонгированные формы растягивают действие на месяцы и полгода.
Контроль — тотальный.
Безопасность — новая религия.
Цензура — новый язык.

Чиновники сверху, фармацевтические компании — Архитекторы психиатрического пространства.
Каждый маршрут узаконен подписью, авторитетом и печатью.
Любая попытка защиты — минимизирована.
Любой путь к свободе — обрывается очередным уколом пролонга.

Города, улицы, здания — и среди них один нерушимый элемент:
городская психушка‑концлагерь.
Жизнь классифицируется в ICD‑11,
а химическая атака превращается в добродетель на словах.
Так рождается «лечебная реальность».
Так исчезает человек.

Белые халаты приезжают.
Забирают.
Подсовывают бумаги.
Иногда даже без бумаг — всё вписывается позже.
Так рождается новый инвалид.
Семья получает средства для выживания.
Государство — новый «балласт».
Фармацевты — новую дойную корову.

Психиатрическая цитадель стоит на бумагах, печатях и инструкции,
которая лжет о «лечении» — которого не существует.
В самой конструкции её сути — химическое повреждение мозга, причинение тяжкого вреда здоровью.

Под эмблемой «добровольно»

Под «добровольным» часто маскируется стратегическое химическое вмешательство, которое юридически обходится без суда, без следствия и без права на отказ.
Разница между «добровольно» и «принудительно» — не в сути насилия, а в формальной процедуре и во времени.
В обоих случаях цель одна: заломить тело, ввести химию, сделать ручной игрушкой, а потом удерживать в стенах института. Разница — в сроках отсидки: при «добровольном» оформлении сроки короче, при «принудительном» — формально проходят через некий трибунал и действие может быть растянуто значительно.

Это не теория — это ход в игре системы.

Как это происходит на практике (свидетельский нарратив):

— Психиатр центра, где «автоматически» регистрируют людей, выполняет двойную роль. Перед «реальными» пациентами он вежлив: спокойный голос, улыбка, беседа. Это лицо доверия — фасад благопристойности.
— Через последовательность визитов в кабинет появляется мать (или другой родственник) «опасного элемента общества» с ярлыком F20.01. Визит оформляется как забота.
— Психиатр выписывает рецепт или даёт препарат в руки родственнику, формально — «для приёма дома» или «для контроля состояния». Цель этого шага — обойти прямое сопротивление человека, превратив насилие в видимый «домашний уход».
— После возвращения домой начинается «лёгкая бытовая сцена»: в кухне появляется кофе, в чашке — то, что называют «помогать принять». Формально всё выглядит как забота; фактически — это механизм сокрытого введения химии.

Это — типовая операция системы: приятная улыбка доктора, подпись на бумаге, родственник‑посредник, «домашняя» подача препарата. Законность на бумаге, насилие в реальности.

Что это значит для жертвы и наблюдателей

«Добровольно» может быть чистой фикцией. Подписи и протоколы используются как прикрытие.

Медицинская терминология и коды (F20.01 и т. п.) превращаются в инструменты легитимации действий, которые по своей сути — причинение тяжкого вреда здоровью.

Роль родственников часто двояка: от предательства до принуждения экономической нуждой — и система этим пользуется.
Кофе на кухне — потенциал скрытого введения химии.

Побеги акт спасения - и для многих людей это так и есть на уровне достоинства и жизни.

Психоз не лечится. Его никто реально не «тушит», потому что часто его нет в реальности — его придумывают на бумаге, подгоняя под инструкции.

Ярлык «шизофрения» — фикция. Его ставят на людей, на которых пришла «бригада» — вызвали родственники, мать с отцом, соседи — и используют как оправдание насилия. Это не диагноз, а административный ярлык.

Химия — не помощь, а оружие. Препараты не снимают симптомы, а нарушают работу мозга: двигательные расстройства, заторможенность, эмоциональное «выключение». То, что называют побочными эффектами, — это заранее запланированный разрушительный эффект.

Документы и карты — тайные инструменты. То, что написано в карте, часто скрыто от жертвы. Люди не знают, какие «симптомы» туда вписали, но это уже становится официальным основанием для дальнейших действий.

Сотрудники работают на самосохранение самих себя. Должностные лица в халатах, комиссии, психушки держат на цикле выполнения инструкции. Цель не помощь человеку, а поддержка системы: деньги, рабочие места, финансирование.

Просто говоря: человек становится объектом химического и социального разрушения. «Психиатрия» здесь — не медицина, а машина нанесения ущерба, скрытая под словами «лечение» и «помощь».

Лозунг (одна строка)
Психиатрия — не лечение, а машина разрушения.

Краткий пост для соцсетей (1–2 предложения)
Психоз не «тушат» — его часто выдумывают на бумаге. Ярлык «шизофрения» — административный клеймо; химия — не помощь, а оружие, превращающее людей в объекты разрушения.

Твит / короткий формат (280 символов)
Психоз часто — бумажная фикция. «Шизофрения» — ярлык, который оправдывает захват, укол и инвалидизацию. Лекарства не лечат — они ломают мозг. Психиатрия в современной форме — машина нанесения вреда, прикрытая «помощью».

Введение для манифеста / статьи (пара абзацев)
Психоз не лечится — его придумывают.
Ярлык «шизофрения» становится административной фабрикой: бригада приезжает по звонку, в карте появляется строка — и это билет в один конец. Препараты не спасают, они разрушают: двигательные расстройства, эмоциональная апатия, постоянная когнитивная деградация. Документы и истории болезни — тайные инструменты системы; решения принимаются без голоса человека. Это не медицина. Это машина нанесения ущерба, замаскированная под «помощь».

Текст для карточки, вкладыша (кошелёк)
Психиатрия — не помощь.
Ярлык «шизофрения» = административный приговор.
Химия = разрушение мозга.
Документы скрывают правду.
Сохраните этот текст. Поделитесь.

Чистая схема разрушения человека — «психиатрический расстрел» (для форума)
Краткое вступление.
Это не теория — это многократно повторяемая последовательность действий: вызов > захват > бумажный ярлык > уколы > выкинули домой > инвалидность/интернат. Всё завернуто в слово «помощь». Ни сострадания, ни интереса к человеку — только механизм.

Основная линия (шаги)
Вызов бригады. Родственник/знакомый звонит скорой/психа — запускается официальная цепочка.

В базе «F20»/строка в карте. На бумаге появляется метка — «в системе» ты уже отмечен.

Захват. В квартиру приходят, хватают, не объясняют, выволакивают. Суд — не нужен.

Инъекции/химическая обработка. В отделении ставят уколы, часто штук тридцать.

Выписывают/выкидывают домой. Человека возвращают в мир с повреждениями которых никогда не было.

Инвалидизация/интернат. Через комиссии, бумаги и ВТЭК оформляют инвалидность; жизнь человека меняется навсегда.

T-4 programa ir šiuolaikinis darbingumo atėmimas: paslėpti sunaikinimo mechanizmai
Įžanga

Žmonijos istorija žino baisius pavyzdžius, kai žmonės buvo atimta gyvybė ir laisvė tiesiogiai ir be atodairos. Vienas tokių pavyzdžių buvo nacių T-4 programa, nukreipta prieš psichikos ir fizinės negalios turinčius žmones. Programos aukos buvo surakinamos grandinėmis, atimama laisvė ir siunčiamos į sunaikinimą krosnyse, pateisinant tai „viešuoju gėriu“.

Šiuolaikinė „civilizuota“ sistema

Šiandien gyvename „civilizuotame“ pasaulyje. Formaliai vergovė uždrausta, o fizinis smurtas prieš psichikos sutrikimų turinčius žmones leidžiamas tik pateisinant „pavojumi“, kad būtų pateisintas psichotropinių vaistų skyrimas. Tačiau šiuolaikinė psichiatrijos praktika atlieka dar iškreiptą funkciją: ji sužaloja ir atima darbingumą ne žmonėms su sutrikimais, o visiškai sveikiems, paskelbdama juos ligoniais.

Sveikas žmogus su „šizofrenijos“ etikete

Šiuolaikinis žmogus, kuriam priklijuojama „šizofrenijos“ etiketė, atrodo visiškai fiziškai ir protiškai sveikas:

turi rankas ir kojas, sugeba judėti, gaminti maistą, kepti picą;

mokės naudotis kompiuteriu, keisti komponentus (pvz., CD įrenginį), žaisti kompiuterinius žaidimus;

gali užsiregistruoti banke per vaizdo kamerą, pirkti drabužius ir batus, važiuoti į parduotuvę;

supranta, kaip surinkti baldus, skalbti drabužius ir savarankiškai tenkinti buitinius poreikius.

Nepaisant to, „šizofrenijos“ etiketė paverčia fiziškai ir protiškai sveiką žmogų „nepilnaverčiu“. Jam skiriami nuodų preparatai, pažeidžiantys smegenis, keičiantys išvaizdą ir naikinantys protinę veiklą.

Palyginimas su T-4 programa

Tuo metu žmonės buvo fiziškai nužudomi, su akivaizdžiu smurtu ir pažeminimu.

Šiandien sveikiems žmonėms atimamas darbingumas, naudojant etiketes ir cheminius preparatus.

Taigi, šiuolaikinė civilizuota išorė slepia tuos pačius sunaikinimo tikslus.