Глава. Как всё начиналось (хроника без прикрас)
Никто не говорил тебе в детстве, что существует слово «нейролептик».
Ни в школе, ни по телевизору, ни в разговорах взрослых.
В мире, который тебя окружал, психушки были чем то далёким, как страшилки из газет — «туда кладут только буйных», «и то по суду». А страшнее всего казалось то детское воспоминание: по телевизору мелькнула новость — «сгорела психбольница, привязанные не спаслись». Ты тогда не понимала, что значит «привязанные», и никто не объяснил.
Семья. Начало трещины
Тараканов отец травил ночью. Когда всем надо было спать, он брал аэрозоль и душил кухню химией. Она ползла по коридору, затекала под двери. Ты задыхалась, а он продолжал — будто не видел, не понимал, не считал нужным остановиться.
Дед лежал на диване — больной, злой, красный. Тебе было года четыре.
Ты прыгнула к нему на край дивана — ребёнок, который просто хотел внимания.
Он замахнулся ногой, кулаком, сорвался в крик.
А потом бабушка написала письмо в Литву, где утверждала, что ты выбила ей все зубы. Хотя ты помнила другое: куклу, которую крутила, привязав к поясу, и которая случайно ударила её, когда она читала газету.
Потом был брат. Он жил как волк — в своей комнате, дверь на замке.
Когда тебе было 6–7, ты раскачивалась на стуле, смеялась, стул подпрыгивал.
Брат вышел, и из всей силы дал по лицу, как взрослому врагу.
«Она ненормальная, посмотри, что делает! Жить так нельзя!»
Мать сказала только:
— Юра, не надо…
Подростковые годы. Первые удары извне
Школа была другой сценой жестокости.
Плевки в лицо на переменах.
Тряпки от доски на голову.
Указки в спину.
Девки из другого класса, которые подходили, плевали и уходили.
Дружба, которая оказалась подлой игрой.
Пощёчина на переменке, как у брата — один в один.
А когда кто то порвал твою старую норковую шубу в раздевалке — пришла мама.
Но только тогда. И больше — только однажды.
Первый раз в психушке (примерно 19 лет)
Это было не по подписи матери.
Не по согласию.
Не по бумажке.
Просто забрали.
Скорая. Диагноза не говорили. Ни тебе, ни матери.
В детской психиатрии было три укола — ты даже названий не знала.
Там впервые услышала угрожающую фразу:
— Будешь бегать — будешь тут сидеть дольше.
Вторая госпитализация — “добровольная”
Тут уже была мать с паспортом. С её стороны — “добровольное”.
Твои подписи вырвали, ты была как в тумане, не могла читать.
Сознание мутное после инъекций, Врач Eugene вызывала в кабинет:
— Подписывай.
И ты подписывала — не понимая, что именно.
Потом был ад:
30 уколов,
какая то жидкость,
циклоодол «чтобы не сломалась»,
смех медсестёр,
перекошенный рот,
язык, который скрутило,
судороги,
динамические расстройства,
помрачение сознания.
Ты лежала как коматозная, и над тобой стоял тот мужчина из отделения:
— Чего не здороваешься?! Я пришёл!
Он хотел тебя, но не посмел.
Но стоял, смотрел, выбирал.
То, что сделали с телом
После выписки:
акатизия полгода
тремор головы, рук, ступней
нарушение сна на 20 лет
зрительные нарушения
невозможность читать — полгода настоящей дислексии
потеря эмоций
растительное состояние, «зомби»
боль в ногах при каждом шаге
рот открывался непроизвольно
То, что сделали с документами
Диагноз не говорили два года.
Мать — не говорили.
Ты увидела его сама, через интернет:
F20.01 — параноидальная шизофрения, эпизодическая, с нарастающим дефектом.
Инвалид с детства. Социально опасная.
Это было написано под печатью врача Eugene — без фамилии.
На ВТЭКе мужчина сказал:
— Не будешь пить таблетки — будем оперировать мозг. Последний шанс вылечиться.
Медсестра Люда по лбу пальцем:
— Разрежут тут, зашьют, так ходить будешь! Ха-ха!
Семья в это время
Мать давала Лайме паспорт, чтобы оформлять инвалидность.
Брат слал ссылки на сайты типа «помощь душевнобольным».
Они говорили про тебя:
«Совсем ненормальная»,
«Сверхъестественная сила поднимает её»,
«Голоса приказали папу зарезать»,
«Рвала документы»,
«Обнюхивала еду».
И так — 20 лет жизни.
