Химия и экономика подчинения
опыт человека, прошедшего через мучение нейролептиками
В учебниках по психиатрии пишут:
«Нейролептики корректируют мышление, снижают бредовую активность, устраняют волевые нарушения».
В опыте автора и многих других пострадавших — всё иначе.
До курса человек не страдал, мог читать, слушать музыку, спать спокойно.
Никаких голосов, галлюцинаций, потери связи с реальностью.
После химической обработки — двигательные расстройства, акатизия, потеря концентрации, эмоциональная пустота.
Это не «симптомы болезни» — это разрушительные последствия.
«Бредовая активность» — формула из отчётов, шаблон.
Реальность — разрушение нервной системы и превращение живого человека в амёбу.
Обычно решение «сдать» принимает семья.
Подпись для «добровольного» согласия вытягивается в изоляции, под давлением.
Мучение становится принудительным, просто без решения суда.
Цепочка, как её видит автор
Добровольное лечение — подпись под давлением, «добровольность» только на бумаге.
Инвалидизация — после курса уколов и на бумаге через комиссию ВТЭК.
Социальное иждивение — жизнь в четырёх стенах.
Бесплатные препараты для «опасных» (F20.01): doxepin, risperdal, moditen depo, haldol — выдают тем, кто сдался, иногда подмешивают в еду.
Замкнутый круг выгоды — финансирование больниц (так называют эту каторгу) растёт вместе с числом «липовых больных», которых сдают родственники.
Каждая деталь оформлен как «добровольно», «острый психоз», «выздоровление».
На бумаге всё выглядит справедливо и законно.
В реальности — разрушение, утрата способностей, годы восстановления с последствиями на всю жизнь.
Задача не лечить, а сделать человека тихим и безвредным.
За словом «лечение» скрыт рынок, где каждый ярлык F20.01 увеличивает прибыль фармбизнеса.
Фармацевтические компании получают прибыль.
Кто-то — финансирование за количество штампованных инвалидностей.
Система имитирует «заботу о психическом здоровье».
А человек теряет способность читать, думать, радоваться, стоять на ногах без давления груза на спине.
Это не исключение — это устойчивая экономическая мельница, построенная на производстве «больных» и «недееспособных».
Каждая новая инъекция, каждая справка о нетрудоспособности превращается в чью-то зарплату.
Так рождается современная форма тирании — биохимическая.
Цепей не видно: таблетки, уколы и отчёты в бумагах.
И если спросить, зачем всё это нужно, ответ очевиден — деньги.
Человек, которого обвиняют в «ненормальности», исключён из разговора о себе. Его голос не учитывается.
Кто решает, кто болен
Иногда человек не болен.
Больна сама система, которая лечит здоровых.
Диагноз в психиатрии — не анализ крови и не снимок мозга.
Это акт власти. Его выносит тот, у кого есть диплом и печать.
И чаще всего решение принимается не после разговора с самим человеком,
а после беседы с его родными — теми, кто вызвал бригаду.
Не слыша живого голоса, рабочий халат использует чужие слова — пересказ, жалобы, страхи.
Так строится схема: о тебе говорят без тебя.
Подпись того, кого принято считать врачом, и заявление семьи превращаются в свидетельство болезни.
Когда ярлык поставлен, несогласие пить таблетки подтверждает его.
Если семья согласна, а врач поставил подпись — спорить бессмысленно.
Диплом превращается в приговор, халат — в знак непогрешимости.
В этот момент правда перестаёт иметь значение.
Неважно, чувствует ли человек себя хорошо, видит ли ясно, спит ли спокойно —
его ощущение реальности обнуляется.
Говорить, что ты здоров, — значит «не осознавать болезнь».
Любая попытка защититься становится доказательством диагноза.
Это ловушка без выхода, где власть говорит от имени истины.
А тот, кого называют «больным», теряет право на собственную реальность.
Медицина как моральный щит
Система научилась прятать чёрный умысел за добром.
Забота и лечение — щит, за которым можно делать всё:
вколоть, изолировать, заставить молчать — и всё это во имя спасения.
Отвергнуть лечение — значит отвергнуть добро.
А кто отказывается от добра, тот автоматически «болен».
Так рождается идеальная форма власти:
не карательная, а сострадательная.
Тебя не наказывают — о тебе заботятся.
Не изолируют — лечат.
Не ломают — исправляют.
Именно поэтому эта власть почти неуязвима.
Её нельзя критиковать, не рискуя быть объявленным неблагодарным или безумным.
Медицина превращается в священный ритуал,
где халат заменяет сутану,
а рецепт — отпущение грехов.
Свобода и контроль
Свобода — это не отсутствие стен.
Это когда тебе не навязывают слово “норма”.
Контроль — это не цепи и решётки.
Это когда тебе внушают, что решётки — во благо.
Система не ломает открыто. Она делает вид, что спасает.
Ты не заключённый — ты “пациент”.
Ты не протестуешь — у тебя “обострение”.
Ты не кричишь от боли — ты “реагируешь неадекватно”.
Свободу теперь измеряют дозировкой.
Они называют это лечением.
Но настоящее лечение начинается там,
где тебе возвращают голос, а не молчание.
Молчание — главный их препарат.
Оно вводится медленно, капельно,
через рецепты, подписи, успокоения, “добро”.
Ты можешь сопротивляться только одним —
сохранив в себе сомнение, даже когда мир требует веры.
Свобода не исчезает.
Её можно только заглушить.
Но если хотя бы один человек продолжает писать,
если хотя бы одна строка остаётся непокорной —
контроль рушится.
Выбор в несвободе
Свобода — это не двери без замков.
Это внутреннее «нет», которое невозможно выбить даже уколами.
Когда тебя заставляют «согласиться ради твоего же блага» — тогда каждый вдох превращается в выбор.
Ты можешь не иметь права на слово, но у тебя остаётся право на смысл.
Смысл — неподписанная бумага внутри.
Несвобода — это не стены и решётки.
Это мир, где за тебя решают, что ты чувствуешь и что тебе нужно.
Где чужая подпись важнее твоего дыхания.
Где диагноз заменяет имя.
Но даже в этом мире можно сделать выбор:
не поверить.
Не поверить в то, что всё, что с тобой делают, — во благо.
Не поверить в их язык, их формулы, их логос власти.
Можно молчать — но знать, что твоё молчание — осознанное.
Можно подчиняться — но понимать, что это не вера, а тактика выживания.
Можно жить внутри системы — но не принадлежать ей.
Выбор в несвободе — это не побег.
Это сохранение внутренней оси, когда тебя развинчивают.
Это когда твоё «я» не растворяется в диагнозе,
а остаётся, пусть и спрятанное, но живое.
Пока в тебе хоть одна мысль не под контролем — ты не побеждён.
Пока ты способен различить добро и его подделку — ты свободен.
Пока ты видишь, что принуждение называют заботой — ты ещё человек.
Свобода начинается там, где ты перестаёшь верить в их добро.
И заканчивается только тогда, когда перестаёшь верить себе.
Сознание после уничтожения: человек как живой архив власти
Когда система уничтожает личность, она не всегда добивается цели.
Иногда из обломков рождается не покорный, а видящий.
Человек, прошедший через распад, становится тем, кто понимает саму механику власти — как она строит, ломает, форматирует, лечит, спасает и калечит под видом добра.
Сознание после разрушения — это не возврат к «до».
Это не восстановление, не «выздоровление».
Это новая форма видения.
Человек перестаёт верить словам, потому что видел, как ими убивают.
Он перестаёт доверять авторитетам, потому что видел, как власть прячется за халатом.
Он перестаёт бояться одиночества, потому что уже побывал в абсолютной изоляции.
Такой человек становится живым архивом — не из памяти, а из боли,
в которой прописаны все методы подчинения, все приёмы воздействия, все формы лжи.
Его тело — документ. Его речь — свидетельство. Его тишина — протест.
Он просто больше не может быть обманут.
Он слышит в любом слове власть.
Он различает, где забота, а где контроль.
И этим — опасен.
Система боится не того, кто кричит,
а того, кто помнит и понимает.
Сознание, пережившее уничтожение, становится зеркалом.
Оно отражает зло без искажений, потому что само было через него проведено.
Оно видит устройство клеток, протоколов, процедур — и больше не верит в их невинность.
Так рождается новая форма человеческого существа —
не святой и не жертва,
а свидетель.
Не врач и не пациент,
а живая память о том, как инструмент подавления превращают в добро.
