Как личный опыт (пример стилистики):
В моей жизни были нелюди, чьи действия я испытала как разрушение.
В кабинет, куда затащили меня колоть, я увидела другое — обкатанную схему превращения в растение которая навсегда изменили моё спокойствие.
Мне давали яды так, будто моё тело — это механизм, который нужно «поломать, чтобы успокоить», а не живой человек.
Я не имен исполнителей в эти моменты — они не вписаны в мою память так же глубоко, как и последствия.
Они причина моих страданий:
о том, что после этих таблеток моя жизнь раскололась на «до» и «после».
После — это бессонница.
После — это ощущение, будто мозг внутри горит.
После — это невозможность прочитать текст, распознать лицо на экране.
После — это акатизия, от которой тело превращается в клетку для самого себя.
Я это пережила: меня стирали химией, каплей, уколом, назначением.
Когда легальные наркотики подмешивались в пище — это уменьшение шансов на будущее без боли.
Это действенный способ сделать меня тише, послушнее, удобнее.
Они называют это “безопасностью”, это медленное, мучительное исчезновение
Личный опыт — усиленная версия
В моей жизни были нелюди, чьи действия я ощутила не как помощь, а как разрушение, ломку, постепенное выжигание изнутри.
В кабинет, куда меня затащили на уколы, я вошла как человек — а вышла с чувством, что меня втянули в обкатанную схему превращения в нечто неподвижное, притушенное, сломанное. Это изменило моё существование так глубоко, что слово «спокойствие» теперь звучит как чужое.
Мне давали вещества так, будто моё тело — не живое, а механизм, который нужно сломать, притупить, погасить.
Не важно, как звучали их имена — важно то, что их решения прожгли мою жизнь сильнее любых слов. Я чувствую последствия намного отчётливее, чем могу вспомнить лица.
После тех назначений моя жизнь треснула на две половины: до и после.
После — это бессонница, которая не отпускает ни ночью, ни днём.
После — это ощущение, будто мозг внутри тлеет, горит, плавится.
После — это невозможность читать, понимать, удерживать мысли.
После — это лица, которые размываются, как будто мир стал жидким и текучим.
После — это акатизия, превращающая тело в собственную клетку, в камеру, где нельзя ни сидеть, ни стоять, ни дышать без боли.
Я пережила это как медленное стирание — химией, каплями, уколами, списками назначений.
Когда препараты тихо появлялись в еде, для меня это было не лечением, а сокращением моего будущего. Это ощущалось как метод сделать меня тише, податливее, удобнее — любой ценой, кроме их собственной.
Они называют это «безопасностью».
Я — медленным, мучительным исчезновением, от которого нельзя ни проснуться, ни выйти.
